Одна история военного детства
В прошлом номере газеты мы рассказали о ферме в деревне Залыва и её хозяйке Нине Серебровой, которая поменяла городскую жизнь на сельскую и поселилась в стареньком деревенском доме. В этом доме живут две Серебровых Нины. Разница в возрасте у них – ровно пятьдесят лет: подарком бабушке к юбилею стала первая внучка. Сейчас Нине Сергеевне 88. Она, наоборот, всю трудовую жизнь прожила в городе Молотовске-Северодвинске и лишь когда вышла на пенсию, вернулась в родную деревню, где прошло её трудное детство.
Когда началась война, Нине было восемь лет, сестрёнке – пять, а младший братик только родился, отец его увидел лишь через четыре года.
— В 41-м в школу я не пошла, мама не отпустила – надо было водиться. До войны и после она работала дояркой, а в войну – за мужика. Как раньше говорили: «Я и лошадь, я и бык, я и жёнка, и мужик». На Севере женщин бабами никогда не звали – жёнки, жёночки. Вот эти жёночки и остались. Даже стариков не было, они как-то быстро подобрались. У кого были женщины и дети – те ещё жили, а одинокие умирали. Помню, был дед Илья, крепкий такой. Жена его Акулина умерла, так он три раза в баню ходил, чтобы угореть. Два раза спасали, на третий не успели.
Наш отец работал в Архангельске, и оттуда его взяли сначала в трудармию, потом на фронт. Пайка как детям фронтовика нам не давали. В сельсовете маме сказали: «Муж ушёл из Архангельска – там и хлопочите». Куда она пойдёт – неграмотная, да и Архангельск закрыт.
41-й был особенно трудным – неурожайный год. А мы ещё и отсеялись поздно, мама-то весной беременная была. И хлеб у нас уродился молочной спелости: нажимаешь на зёрнышко, а там – как молоко. Когда мама ячмень косила, слёзы у неё так и текли. Нас ведь трое, чем кормить?
В колхозе давали мякину с торицей. Торица – это такое колючее растение с маленькими семечками в стручках. Что осталось от обмолота – то и давали колхозникам.
А чтобы своё зерно перемолоть, мы ходили к соседке, у неё были жернова, и к ним выстраивалась очередь. Потом мама сходила в соседнюю деревню, обменяла овцу на жернова. Я вставала на табуретку и крутила.
Самое тяжёлое было – вода и дрова. Воду надо было поднимать из глубокого колодца, ворот сломался, а починить некому. А за дровами я ходила на лыжах. Мама научила, как нужно рубить, но однажды я всё равно по колену топором ударила, очень долго заживало.
Было очень страшно, когда бомбили Архангельск. Зарево было видно, и окна дребезжали. У нас так же, как в городе, окна заклеивали крест-накрест и завешивали для светомаскировки. Ведь здесь, на Курострове, военный аэродром был. Женщины ходили убирать снег на взлётной полосе. Снег нагружали в большие ящики и на лошадях вывозили. Мама уходила в четыре утра и приходила к ночи. По дороге чуть не засыпала. Зайдёт в дом: «Нина, ты всё сделала?» У нас и корова была, и овцы, мне приходилось самой управляться с хозяйством.
Но самое страшное – похоронки. Почтальона ждали и боялись – что он принесёт? И то в одном доме, то в другом голосили на всю деревню. Из тех мужчин, кого взяли на войну в первую очередь, почти никто не вернулся. Приходили молодые, кого призвали в конце войны, и то все раненые. Крёстного моего привезла санитарка в 43-м, он был ранен в живот и вскоре умер. Отец служил в Мурманске, потом на Дальнем Востоке. Домой вернулся в ноябре 45-го.
Записала Мария КУЛАКОВА
